15797 ответов в этой теме

[oscid]

aid писал 27 Июн 2025 - 16:09:

но у gemini-то от Голема?

Не знаю на чем его учили ). Но назвал он это Коктейль Мастера.

[Skier]

Дань уважения Рихаду.

[Skier]

ИИ настолько поражен процентом жира Рихада и инновационным использованием жира во всех случаях жизни, что назвал коктейль в честь Мастера.

[IDKFA]

Skier писал 27 Июн 2025 - 17:16:

Дань уважения Рихаду.

Press f

[oscid]

Сумка
Андрей Анатольевич, человек высокого роста, но уже, несмотря на свои сорок восемь лет, с заметной, постыдной плешью, которую он тщился скрыть, и с бородой, отпущенной не из моды, а скорее для солидности, для весу, которого так не хватало его худощавой, почти мальчишеской фигуре, — возвращался домой.
День прошёл как и всегда: в тусклом, мертвенном свете офисных ламп, в гудении компьютеров, в безликой суете конторы, где он служил младшим аналитиком. Служил — именно это слово, старинное, казённое, вертелось у него в голове, ибо он не работал, не творил, а именно отбывал повинность, продавая восемь часов своей жизни за жалованье, которого едва хватало на съёмную комнату на Петроградской и на абонемент в тот фитнес-клуб, что стал его идеей фикс, его навязчивой, лихорадочной мечтой.
Там, в этом клубе, среди лязгающего железа и потных, мускулистых тел, он видел иной мир, мир людей сильных, красивых, уверенных в себе. Он, Андрей Анатольевич, с его длинными, тонкими руками и впалой грудью, чувствовал себя там призраком, тенью. Но он верил, истово, почти религиозно верил, что через это унижение, через боль в мышцах он сможет переродиться, вылепить из себя нового человека — не Андрея Анатольевича, как унизительно называли его по телефону бесчисленные сотрудники службы безопасности банка, а просто Андрея, подтянутого, с крепкой спиной, человека, на которого женщины смотрят без жалости.
И вот, уже поднявшись на свой четвёртый этаж без лифта, ковыряя в замке ключ, он вдруг замер. Что-то было не так. Какая-то пустота в левой руке, привыкшей к тяжести. Он опустил глаза. Рука была пуста.
Сумка. Его спортивная сумка. Его узел с надеждой.
В одно мгновение кровь отхлынула от его лица, а затем бросилась обратно, ударив в виски горячей, стыдной волной. Сумка. Она осталась там. Внизу. В лобби этого стеклянного, бездушного офисного здания, на диванчике для посетителей, где он присел на минуту, чтобы ответить на сообщение.
Боже, какой срам! Какой неслыханный, липкий срам! Он представил всё это с пронзительной, мучительной ясностью: вот его дешёвая синяя сумка из «Спортмастера» лежит сиротливо на кожаном диване. А рядом — охранник, этот Фома, человек с рябым лицом и пустыми, оловянными глазами, который каждый день смотрит на него с плохо скрытым презрением. И вот этот Фома подходит, лениво толкает сумку носком ботинка, может быть, даже открывает её… И видит! Видит его старые, стоптанные кроссовки, его вытянутые на коленях треники, его пластиковую бирку с ключом от шкафчика… Всё это жалкое снаряжение его жалкой надежды — на виду у всех!
Это была не просто забывчивость. Нет! Это был знак, перст судьбы, указующий ему на его истинное место. Ему, ничтожеству, не дано переродиться! Сама судьба смеётся над его потугами! Пропала не сумка — пропал сегодняшний вечер, пропала тренировка, а значит, он на один день дальше от своей мечты, на один день ближе к своей окончательной, худощавой ничтожности.
Он стоял перед дверью своей квартиры, не в силах её открыть. Вернуться? Сейчас? Пройти снова мимо этого Фомы, который, уж конечно, всё понял, всё взвесил на своих весах и вынес ему приговор: «Пыжится, а сам — гнида плешивая!» Попросить его, Фому, отдать сумку и увидеть в его глазах эту торжествующую насмешку? Нет, это было выше его сил. Это было бы окончательным, публичным признанием своего банкротства.
И вдруг им овладела другая, злая, лихорадочная мысль. А что, если так и надо? Что, если это испытание? Если он сейчас повернётся, вернётся назад, спустится в этот ад, посмотрит в глаза Фоме и, не моргнув, заберёт своё — разве это не будет поступком? Разве это не будет маленькой победой, первым шагом к тому самому человеку, которым он так отчаянно хотел стать? Не мышцы делают человека, нет! Характер! Идея!
Он развернулся так резко, что закружилась голова. Не открывая квартиры, он почти сбежал вниз по лестнице, на улицу, в промозглый петербургский вечер. Он шёл быстро, почти бежал, не замечая прохожих. В голове его стучало одно: «Я смогу!»
Он ворвался в стеклянные двери офисного центра, как вихрь. Фома сидел на своём посту и безучастно смотрел в монитор с камерами наблюдения. Сумка лежала на диване, точно как он и представлял.
— Моё, — хрипло бросил Андрей Анатольевич, указывая на неё подбородком.
Фома медленно повернул голову. Его оловянные глаза без всякого выражения посмотрели на Андрея, потом на сумку.
— А, это ваше, что ли? — произнёс он совершенно равнодушно. — А я уж думал, кто-то из уборщиц забыл. Забирайте.
И отвернулся обратно к монитору.
Андрей схватил сумку. Он ожидал чего угодно: насмешки, презрения, унизительных вопросов. Но он не был готов к этому. К этому полному, всепоглощающему, космическому безразличию. Оказывается, он и его драма были настолько мелкими, что их даже никто не заметил. Фома не торжествовал, он его просто не видел. Он не был даже гнидой. Он был пылью.
Он шёл назад, прижимая к груди этот свой узел с трениками, и чувствовал не облегчение, а лишь новую, ещё более страшную пустоту. Он одержал победу, но в этой победе не было ни славы, ни смысла. Только холодный, липкий пот на лбу и ясное, как приговор, понимание того, что от себя не убежишь. Ни в одном, даже самом лучшем, фитнес-клубе мира.

[Хэзэ]

°¿°

Миниатюры

• 

[oscid]

01.07.2025
21-18
Становая 50х6 70х5 80х5 (сумо) 90х5
Жим сидя в тренажере (угол) 30х10 30х8 30х5
ТШН 35-3х12
Махи 5-3х12
Молотки 12-8 9х7 7х6 (дроп
Франц сидя 12-3х15

[oscid]

Бицуха и грудь ваще нулевая )) ноги спина норм. Координация сбилась децл

[r0mjk3]

oscid, скоро Квартуса догонишь ! 

[oscid]

r0mjk3 писал 01 Июл 2025 - 21:01:

oscid, скоро Квартуса догонишь !

Он по бицухе в отрыв ушел. Там какие-то конские веса

[DimaSem]

Фома едва приоткрыв сумку ощутил едкий запах нестиранных тренников. На дне сумки он обнаружил недоеденный банан,красные таблетки и фотку незнакомого физкультурника с рыжими волосами)

[oscid]

Урна

Духота стояла в Краснодаре невыносимая, летняя, южная, липкая, как грех, от которого не отмоешься. Воздух дрожал и плавился над летным полем, и сам аэропорт – строение неказистое, похожее более на станционный пакгауз или сарай для ссыпного зерна, – казалось, вот-вот осядет и растечется под этим безжалостным солнцем. Внутри же, в зале ожидания, томились люди, обмахиваясь билетами и газетами, и в воздухе стоял густой, кислый запах пота, дешевых духов и какой-то всеобщей, молчаливой безысходности.
Дмитрий Генрихович, главный технолог с завода, муж бравый, с окладистой, ухоженной бородой, в которой, казалось, запутались все нерешенные вопросы бытия, сидел на железной скамье, подперев голову рукой. Его серый, видавший виды китель был расстегнут, обнажая влажную от испарины рубашку. Рядом с ним, прямой и тонкий, как верстовой столб, маялся его напарник, юноша Андрей, двадцати восьми лет, чья худоба казалась почти болезненной на фоне основательности Дмитрия Генриховича.
– Вот посмотри, Андрюша, – вдруг начал Дмитрий Генрихович, извлекая из портсигара папиросу и разминая ее длинными, чуткими пальцами. – Посмотри на эту суету. Человечки бегают, маются, боятся опоздать на свой железный дирижабль, который унесет их из этой духоты в другую, может, еще худшую. А для чего? Какая конечная цель во всей этой лихорадочной спешке? Они думают, что летят в Москву, к делам, к семьям. А на самом деле, голубчик, они летят от самих себя. Бегут, как ошпаренные, от той бездны, что у каждого вот здесь, – он значительно ткнул себя пальцем в грудь. – Пустота-с.
Андрей молча кивнул, не зная, что ответить. Он привык к этим внезапным философским разливам своего наставника и давно понял, что от него требуется лишь почтительное молчание и вид глубокого внимания.
– Тоска! – продолжал Дмитрий Генрихович, с нежностью глядя на папиросу, как на единственного верного друга. – Везде она, русская тоска. И покурить-то по-человечески негде. Загоняют человека в рамки, в правила, будто можно душу регламентом усмирить. А душа-то просит… она огня просит! Дымку горького, чтоб разогнать миазмы этого бытия.
Он поднялся, полный внезапной решимости. Сквозь стеклянную дверь виднелся выход на летное поле. И там, шагах в десяти от порога, прямо на раскаленном асфальте, стояла она. Железная урна, доверху набитая окурками. Настоящее кладбище маленьких табачных надежд.
– А вот! Гляди-ка! – торжествующе воскликнул Дмитрий Генрихович, указывая на урну. – Вот оно, проявление русского духа! Запретить – запретили, а место для греха все же оставили. Негласно, с намеком. Мол, мы понимаем, человек слаб, иди, кайся в этом уголке. Это не курительная комната, нет! Это исповедальня для страждущей души! Иду, Андрюша, приобщусь.
И он, расправив плечи, как будто шел не курить, а совершать некий священный ритуал, проследовал к двери. Андрей что-то пролепетал было про запреты и знаки, но Дмитрий Генрихович лишь махнул рукой:
– Мелочи! Суета! Когда сам дух места зовет, знаки молчат!
Он вышел в зной, подошел к урне, с наслаждением прикурил от дорогой зажигалки и выпустил первое облако сизого, ароматного дыма. Он стоял там, в своем сером кителе, с бородой, развеваемой горячим ветром от работающих вдали турбин, и походил на некоего пророка, изгнанного из храма и вещающего в пустыне. Он докурил папиросу до самого мундштука, брезгливо-аккуратно щелкнул ею в урну, точно ставя точку в споре с мирозданием, и вернулся в зал, исполненный гордости и нравственного удовлетворения.
Объявили посадку. Пассажиры, встрепенувшись, потянулись к выходу. Дмитрий Генрихович и Андрей, взяв свои портфели, влились в поток. И в этот самый момент, когда до спасительной прохлады самолета оставалось рукой подать, в зал, точно фурии из преисподней, ворвался отряд. Трое. В ослепительно белых, хоть и примятых, рубахах с погонами, с красными, потными лицами и стальным, не предвещающим ничего доброго, взглядом.
Один из них, самый что ни на есть главный, с усами, торчащими как у таракана, бесцеремонно положил тяжелую руку на плечо Дмитрия Генриховича.
– Гражданин. Пройдемте.
Сердце у Дмитрия Генриховича ухнуло и провалилось куда-то в район желудка. Вся его философия вмиг испарилась, оставив лишь липкий, животный страх.
– Позвольте… на каком основании? Я…
– Пройдемте, вам говорят, – отрезал усатый, и в голосе его прозвучала та бездушная, казенная власть, перед которой пасуют любые аргументы.
Его ввели в крохотную, душную комнатку за стойкой регистрации, где пахло пылью и старыми бумагами. Посадили на шаткий стул. Андрей остался за дверью, бледный, как полотно.
Усатый сел напротив, расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике и уставился на Дмитрия Генриховича.
- Фамилия, Имя, Отчество, - казенным до отвращения тоном, начал беседу Главный.
- Бликин, Бликин Дмитрий... Генрихович, - неожиданно для себя сипло выдавил галавнй технолог.
– Курили, Дмитрий Генрихович? В неположенном месте курили. На территории аэропорта, сиречь – объекта стратегического. Понимаете всю… гм… глубину вашего падения?
– Но там же урна… там все курили! – залепетал технолог, чувствуя, как его пророческая борода превращается в жалкое подобие пакли.
– Мало ли кто где что делал, – философски заметил человек в форме. – Один, может, в Неву с моста прыгнет, так и вам за ним? Мы теперь протокол составлять будем. Долго. Свидетелей опрашивать. Вы, стало быть, на свой рейс опоздаете. Может, и на завтрашний тоже. Тут дела такие, серьезные. Бумага требует времени.
Он замолчал, многозначительно изучая свои ногти. Другой, помоложе, стоял у двери и сочувственно вздыхал.
– Беда, – сказал он. – А человек-то в Москву летит, поди, по делам государственной важности…
Дмитрий Генрихович понял всё. Вся мерзость этого маленького, грязного мира вдруг стала ему ясна, как никогда прежде. Он ощутил себя не философом, не технологом, а мелкой букашкой, попавшей в паутину.
– Есть, конечно, и другой путь, – продолжил усатый, не поднимая глаз. – Путь взаимопонимания. Чтобы не задерживать занятого человека от его важных дел. Штраф, он ведь всё равно будет. Только его можно оплатить… так сказать, в ускоренном порядке. Для экономии нашего с вами времени. Пятьсот рублей. И летите себе с Богом.
Дмитрий Генрихович вскипел.
– Да это же… это же грабеж! Произвол! Я буду жаловаться! Я…
– Жалуйтесь, – равнодушно перебил усатый, доставая бланк протокола. – Ваше право. Итак, фамилия, имя, отчество… год рождения…
Дмитрий Генрихович сдулся. Он посмотрел на часы. Он представил себе ночь в этом проклятом сарае, объяснения с начальством, сорванную командировку. И его праведный гнев, его жажда справедливости, его высокие мысли о душе – всё это съежилось перед одной простой, пошлой необходимостью: попасть в самолет.
Скрипнув зубами, он полез во внутренний карман кителя. Он достал потертый бумажник, вынул оттуда мятую пятисотрублевую купюру и положил ее на стол. Он не смотрел на усатого. Он смотрел на грязный угол комнаты, где сдохла муха. Ему казалось, что он и есть эта муха.
– Вот и славно, – сказал усатый, и купюра исчезла в его руке с ловкостью фокусника. – Можете идти, Дмитрий Генрихович. И больше не нарушайте. Порядок есть порядок. Счастливого пути.
Он шел к самолету, не чувствуя ног. Андрей что-то говорил ему, пытался утешить, но Дмитрий Генрихович не слышал. Уже сидя в кресле, пристегнув ремень, он смотрел в иллюминатор на удаляющееся здание аэропорта. И вся его душа была переполнена не злостью, не обидой, а какой-то безмерной, вселенской тоской. Не той благородной, русской тоской, о которой он так любил разглагольствовать, а другой – мелкой, унизительной, липкой, как краснодарская жара. Тоской маленького человека, чью великую душу только что оценили в пятьсот рублей.

[oscid]

В Баку, в той его части, где солнце не столько греет, сколько выжигает всякую мысль из головы, в каморке, походившей более на затянутый паутиной футляр, нежели на человеческое жилище, влачил свое бытие некий господин. Господином он, впрочем, был лишь по паспорту; в душе же его гнездилась такая въевшаяся, такая застарелая обида на мироздание, что казалось, сам воздух вокруг него пропитался ею.
Сам себя, в кругу тех двух-трех знакомцев, что еще терпели его, он именовал с загадочной важностью – Мастер. Прозвище это он выдумал однажды ночью, в припадке того особого, подпольного самоанализа, когда собственное имя кажется до того пресным и ничтожным, что хочется выблевать его вместе со всей своей жизнью. Мастер! В этом слове ему чудилась тайна, власть над скрытыми от прочих пружинами бытия.
Внешность же его, увы, никак не соответствовала сему высокому званию. Мастер был роста невысокого, даже малого, и телосложение имел прискорбное. Живот, который иные пошляки назвали бы пивным, выпирал вперед с упрямством, нарушая всякую стать, но сам Мастер, начитавшись каких-то брошюр в газетах, именовал сие состояние с ученой важностью – «гиперлордоз». Слово это ласкало его слух и придавало его физическому недостатку оттенок некоего научного, почти аристократического недуга. Волосы на голове были черны как смоль, густы и непокорны, но вот лицо и тело являли странную, почти детскую гладкость – ни бороды, ни усов, ни даже самой жалкой растительности на груди природа ему не отпустила. Это обстоятельство мучило его особенно сильно, ибо лишало его последней надежды на облик мужественный и значительный. В свои сорок лет он походил не на мужа, а на вечного гимназиста-переростка, застывшего в мучительном недозрелом возрасте.
Имея по своей нехитрой работенке уйму свободного времени, он тратил его с педантизмом алхимика, ищущего философский камень: он препарировал себя, мир и, как он обожал выражаться, «баб». После долгих и мучительных изысканий он наконец определил себя в разряд «нулесортов». Сия мудреная классификация была его собственным, выстраданным изобретением. Ибо по его стройной теории все мужское племя делилось на сорта. Первый – альфачи, божественные создания, коим Аллах даровал дар отключать у женщин рассудок; им доставалось все и даром. Второй – второсорты, коим за женскую ласку приходилось платить, будь то деньгами, подарками или унизительным браком. Третий – третьесорты. Это были те, с которыми ни одна женщина, никогда и ни за какие деньги, не пойдет. Даже если ты осыплешь ее бриллиантами, она лишь соберет камни и уйдет, по пути сплюнув от омерзения. Это каста отверженных, неприкасаемых, людей, на которых природа поставила черную метку.
Он же, Мастер, не желая унижаться до платы (ибо был патологически скуп), но и не в силах стерпеть клеймо отверженного (ибо гордыня его была безмерна), измыслил для себя особую нишу. Нулевую. «Не пробовал, не платил – значит, нулесорт», – брюзгливо цедил он своему отражению в зеркале, мутном, как глаз застарелого пьяницы. В этой формуле было и его спасение, и его трагедия, безнадежно отдалявшая его от шанса «совершить поршневые движения», как он с механической пошлостью именовал акт соития.
Ибо в самой сердцевине этого жалкого существа, в самой глубине его подполья, жила незыблемая, исступленная уверенность: он – чистейший, первородный альфач. Да-с! Произошла некая чудовищная, небесная ошибка. Ему, носителю царственной альфа-воли, по недосмотру высших сил выдали это неказистое тело, этот унизительный сосуд.
«Ах, если б они заглянули внутрь этого глиняного кувшина! – билась в нем мысль. – Если б узрели ту алмазную твердость, что заключена в оковах этой смешной плоти! Но нет, им подавай оболочку, мишуру! Им подавай хрустящие купюры с ликами поэтов и деятелей – сиречь, первосортнейших альфачей, что своими важными физиономиями с ассигнаций будто насмехаются над бесчисленными второсортами, отдающими их женщинам в надежде на каплю вожделенной ласки!»
Свое внутреннее альфачество он доказывал двумя способами. Во-первых, скаредностью, доведенной до религиозного догмата. Альфач не платит. Предел его щедрости – «четыре маната на булочку с кофе для поддержания разговора», пока магия не подействует. Он с наслаждением хищника выискивал товары по акции и с радостью лакея принимал подарки. Верхом же блаженства были для него «собируны» – свадьбы и корпоративы, куда можно было проникнуть бесплатно и наесться до отвала, сэкономив на ужине и утвердившись в праве брать свое.
Во-вторых, через замаскированное хамство. Он почитал женщин за неодушевленные предметы, созданные для услады альфачей. Говоря о них, он брезгливо цедил: «эта». Он подходил к дамам на этих самых «собирунах» и, глядя им в глаза с напускной серьезностью, изрекал: «У вас удивительные волосы. В точности цвет прелой соломы в октябре». Он ждал, что от такой альфа-дерзости их думающий мозг отключится. Но женщины либо недоуменно хлопали ресницами, либо спешили отойти от странного господина, чем лишь подтверждали в его глазах свою глупость.
Своим знакомым, за стаканом дешевого чая в какой-нибудь чайхане, он с лихорадочным блеском в глазах рассказывал историю, ставшую для него евангелием его теории.
«Еду я как-то в поезде, – начинал он, понижая голос до трагического шепота, – вагон набит, душно, все сидят с тупыми, усталыми лицами. Бабы смотрят кто в окно, кто в телефон, ни на кого внимания не обращают. И вдруг, на одной из станций, в вагон вошла… нет, не личность, а скорее явление. Парень. Одет просто, ничего особенного. Но в тот же миг… Клянусь Аллахом, я это видел! – вскидывал он палец вверх. – Все, абсолютно все женские головы в вагоне, как подсолнухи за солнцем, повернулись к нему. Молодые, старые, красивые, дурнушки – все смотрели на него. С жадностью, с обожанием, с какой-то собачьей преданностью. А он… он просто прошел, сел, и даже не заметил этого. Ему это было не нужно. Вот оно, альфачество во плоти!»
А на Мастера не смотрел никто. Никогда. Это знание было настолько въевшимся в его плоть, что он, выходя на улицу, выработал привычку всегда смотреть себе под ноги. Он изучал трещины в асфальте, брошенные окурки, узоры плитки – все, что угодно, лишь бы не встретиться глазами с какой-нибудь проходящей мимо женщиной и не увидеть в ее взгляде того самого убийственного, ледяного равнодушия. Он стал человеком-невидимкой, мастером по разглядыванию тротуаров.
Но однажды… однажды случилось чудо. Или, как он потом сам себе это объяснил, «Всевышний на мгновение одарил его крохотной искрой благодати». Он шел по людному проспекту, как всегда понурив голову, и вдруг почувствовал что-то неладное. Он поднял глаза. И встретился взглядом с проходившей мимо барышней. Она не отвела глаз. Наоборот, в них мелькнул… интерес? Да, именно он! Через несколько шагов – еще одна. Потом еще. Две дамы, сидевшие на скамейке, проводили его долгими взглядами. Это было так непривычно, так оглушительно, что у Мастера закружилась голова.
Прибежав домой, он, задыхаясь, бросился к зеркалу и уставился сам на себя острым пытливым взглядом. Что изменилось? Он лихорадочно всматривался в свое лицо. Может, свет упал как-то иначе? Может, в волосах, в этой его черной, густой шапке, появилось нечто новое, некий тайный знак, видимый лишь женскому оку? Он крутился перед зеркалом битый час, трогал свое лицо, волосы, живот, ноги, пытаясь зафиксировать, запомнить это мимолетное состояние избранности. Но ничего не нашел. А на следующий день все кончилось. Мир снова стал слеп к его существованию.
Так продолжалось долго, по не случилось нечто занятное. Двоюродная племянница выходила замуж. Мастер, предвкушая обильный стол с бесплатными обильными яствами, запасшись своевременным чувством голода, отправился на «собирун». Свадьба гремела. Жених – о, без сомнения, альфач! Высокий, с ленивой улыбкой. Но взгляд Мастера приковала младшая сестра невесты, девушка лет девятнадцати по имени Ламан. Тихая, со скромной, неяркой красотой.
Он выждал момент и, по привычке уставившись в мраморный пол, подошел.
– Эта… – начал он. – Скучаете, я погляжу. Это похвально. Глупость всегда веселится, ум – тоскует.
Ламан подняла на него большие, ясные глаза, в которых было лишь спокойное любопытство.
– Вы так считаете? А мне кажется, на празднике сестры радоваться – естественно.
«Как же она непробиваемо глупа, нужно проще», – решил он.
– Ваш взгляд, – продолжил он, разглядывая узоры на полу, – напоминает мне взгляд испуганной газели.
Она слегка улыбнулась:
– Вы, должно быть, поэт.
– Мастер, – отрезал он. – Поэты – второсорты. Они ублажают словами. Альфачи – берут молча.
– Так почему же вы не молчите? – простодушно спросила она.
– Пойдемте отсюда, – внезапно для себя властно произнес он. – Я угощу вас кофе.
К его изумлению, Ламан согласилась. В полупустой кофейне они молчали. Наконец, официант принес счет. Четыре маната. Момент истины. Мастер небрежно, одним пальцем, пододвинул счет к ней. Это был его коронный жест. Проверка.
Ламан посмотрела на счет, потом на него. И в ее ясных глазах он увидел то, чего боялся больше всего на свете, но даже не подозревал о его существовании. Не обожание. Не презрение. А сострадание. Пронзительное, чистое, почти материнское.
Она спокойно достала кошелек, положила на блюдце пятиманатную купюру и с тихой улыбкой мягко произнесла:
– Не беспокойтесь, Мастер. Я заплачу. Вам, наверное, тяжело.
В этот миг весь его выстроенный мир рухнул. Он бежал по ночным улицам, не помня себя, и в ушах его молотом стучало одно слово: «Тяжело… тяжело… тяжело…»
Вернувшись в свою каморку-футляр, он бросился к зеркалу. Из глубины засиженного мухами стекла на него глядело испуганное лицо четверосорта.

[sandwolf77]

ЧатГПТ или по старинке, сам?

[oscid]

sandwolf77 писал 04 Июл 2025 - 07:48:

ЧатГПТ или по старинке, сам?

Совместное творчество. Gemini 2.5 Pro

[MrCherdak]

Слишком много букв . Краткость - сестра таланта.

[renepjd]

MrCherdak писал 04 Июл 2025 - 18:03:

Слишком много букв . Краткость - сестра таланта.

Яндекс краткий пересказ в помощь
Клуб ХардгейнерЪ

• Главный герой, Андрей Анатольевич, страдает от низкой самооценки и отсутствия успеха в жизни.
• Андрей Анатольевич посещает фитнес-клуб, где пытается изменить себя и стать более привлекательным.
• Герой сталкивается с безразличием и пренебрежением со стороны окружающих.
• Андрей Анатольевич пытается доказать свою альфа-природу, но сталкивается с неудачей.
• Герой встречает девушку, которая проявляет к нему интерес, но это состояние быстро проходит.
• Свадьба племянницы становится возможностью для героя проявить себя, но его внимание привлекает младшая сестра невесты, которая не соответствует его ожиданиям.
• Пересказана только часть. Для продолжения перейдите в режим подробного пересказа.

[renepjd]

Вообще Яндекс браузер офигенно сделали
И краткий пересказ и пересказ и перевод видосов
Поиск с нейро где есть как бы резюме
И другие ништяки

[Мастадонт]

MrCherdak писал 04 Июл 2025 - 18:03:

Слишком много букв . Краткость - сестра таланта.

От безделья пухнет

[Валерочка]

Нереалистично с первых строк. Где вы в фитнес клубах видели потные мускулистые тела?

[oscid]

Валерочка писал 05 Июл 2025 - 04:29:

Нереалистично с первых строк. Где вы в фитнес клубах видели потные мускулистые тела?

Это для красного словца

[MrCherdak]

Мастадонт:

От безделья пухнет

надо брать заказ на ремонт ещё 1 квартиры

[Мастадонт]

MrCherdak писал 05 Июл 2025 - 06:00:

надо брать заказ на ремонт ещё 1 квартиры

А чебы нет. на стройке щас норм бабки крутятся. 

[oscid]

МУХА
Глава первая. Гостья
День с самого своего рождения был желтым. Не золотым, не солнечным, а именно болезненно-желтым, как лицо застарелого казенного служащего. Желтый свет, процеженный сквозь пыльное стекло, лежал унылыми четырехугольниками на полу, на потрескавшейся стене, на горе старых газет в углу. Мастер сидел за столом, спиною к этому свету, и водил пером по линованной странице толстой конторской книги. Перо скрипело, точно жаловалось на свою участь.
«…итого, чистого веса, без учета исподнего, которое вчера вечером весило два золотника и одну восьмую, восемьдесят два килограмма и четыреста тридцать восемь граммов. Что на тринадцать граммов больше, нежели позавчера. Причина, полагаю, в неполном усвоении нутриентов горохового декокта или же, что вероятнее, в избыточной задержке подкожной влаги, вызванной барометрическим давлением, которое…»
Мысль оборвалась. Посреди мертвой тишины комнаты, состоявшей лишь из скрипа пера и далекого городского гула, родилось нечто новое. Некий звук. Живой, назойливый, вибрирующий. Ж-ж-ж-ж-ж.
Мастер поднял голову. Под потолком, вычерчивая замысловатые петли, металась точка. Черная, деятельная, полная какой-то своей, непонятной и оттого наглой жизни. Она облетела желтую от старости лампочку, едва не коснулась липкой ленты, сиротливо висевшей с прошлого лета, и, сделав круг почета, опустилась на стол. Прямо на раскрытую книгу. В нескольких дюймах от его руки.
Это была муха. Обыкновенная, черная, с переливающимися, как осколки бутылочного стекла, крыльями и огромными, выпуклыми, фасеточными глазами. Она уселась на самый край страницы, деловито потерла передними лапками и замерла, уставившись на Мастера.
Первым его движением было инстинктивное – прихлопнуть. Смахнуть это назойливое свидетельство чужой, ненужной жизни, вторгшейся в его упорядоченный, расчерченный мир. Его рука уже начала было подниматься, но замерла. Он вгляделся в муху. В ее огромные, состоящие из сотен крошечных ячеек глаза. В них не было ничего. Ни страха, ни угрозы, ни презрения, к которому он так привык во взглядах человеческих. Было лишь чистое, абсолютное, непредвзятое внимание. Словно сам Бог, или дьявол, обернувшись этим ничтожным созданием, прилетел посмотреть, чем он тут, в своей каморке, занимается.

[oscid]

Продолжение следует

[sandwolf77]

К ии-писателю нужен еще и ии-читатель. У нас времени и на белковых авторов не хватает.

[sandwolf77]

Хотя последнее слишком несет отпечаток Осцида. Предыдущее явно в стилистике Гемини обрабатывал, читалось легче.

[Alex6]

Ремонт квартиры лучше удавался. Хотя, это еще, на тот ремонт взлянуть бы. Тоже наверное, на пару с ИИ делал

[oscid]

– Что? – прошептал Мастер пересохшими губами. – Что смотришь?
Муха сидела неподвижно. Тишина снова стала плотной, но теперь она была наполнена этим двойным присутствием. Он и она. Человек и муха.
– Думаешь, я просто так каракули пишу? – неожиданно для себя сказал он вслух, и собственный голос показался ему чужим и хриплым от долгого молчания. – Ты думаешь, это блажь? Нет… Это наука. Это… это борьба. Вот, гляди.
Он осторожно, чтобы не спугнуть, пододвинул к ней книгу.
– Тринадцать граммов… Ты понимаешь, что это значит, насекомое? Три-над-цать. Это не просто цифра. Это приговор. Это излишек. Это слабость. Это тот самый балласт, который тянет ко дну, не дает… взлететь. А я его изгоняю. Каждый день, каждую минуту. Я веду с ним войну. Аптекарские весы – вот мое поле битвы. Жгуты, которые вон там висят, – мое оружие. А это… – он постучал ногтем по гроссбуху, – это летопись моей войны. Понимаешь ли ты, какой труд, какое напряжение духа требуется, чтобы уследить за каждым граммом своего собственного, презренного тела? Чтобы превратить эту глыбу мяса и костей в послушный механизм?
Он остановился, ожидая, что муха вспорхнет и улетит. Но она сидела. И ему показалось, или в переливчатом блеске ее фасеточных глаз мелькнуло нечто вроде… понимания? Или ему уже чудилось от этого затворничества, от этого гороха и вечного разглядывания себя в тусклом зеркале?
– Вот ты летаешь, где тебе вздумается, – продолжил он тише, почти доверительно, и этот монолог вдруг начал приносить ему странное, мучительное удовольствие, будто он вскрывал давно загноившийся нарыв. – У тебя нет веса. Для тебя нет гравитации. Ты села, взлетела… А я… я прикован. Я прикован к этой цифре. Восемьдесят два четыреста тридцать восемь. Она держит меня здесь, в этой комнате. А ведь должна… должна быть легкость. Внутри… в душе, если она есть… должна быть та же сила, что и у тебя. Способность подняться над всем этим… над этим городом, над этими людьми… над женщинами…
При последнем слове голос его почти сорвался. Он умолк, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь отдаленным шумом бакинского дня. Мастер и муха смотрели друг на друга. Человек, закованный в граммы своего тела и параграфы своей теории. И насекомое, которому было неведомо ничто, кроме простого закона: захотела – полетела. И в эту минуту Мастеру показалось, что он завидует ей. Завидует с такой черной, всепоглощающей тоской, какой не испытывал еще никогда в жизни.

Сообщение изменено: oscid (05 июля 2025 - 04:54)

[oscid]

Продолжение следует